«Саночки» Георгия Жженова (много букв)

Сижу и думаю, о чём этот рассказ. Он не только о том страшном времени, но и о том, что бывают люди, в которых под слоем дерьма можно найти что-то хорошее. Я всегда буду помнить и благодарить начальника Московского овира, который кроме поступка, сказал мне слова, которые невероятно помогли мне, и изменили мою жизнь. 

Автобиографический рассказ великого актера Георгия Жженова «Саночки» 04.02.2021

Георгий Жжёнов ( 1915-2005) — актёр, народный артист СССР, хорошо известный любителям кино по таким фильмам, как «Берегись автомобиля», «Экипаж», «Ошибка резидента», «Судьба резидента»,«Путь в «Сатурн» и «Конец «Сатурна», «Вся королевская рать», «Горячий снег». Кинокарьера Георгия Жженова прерывалась дважды – в 1938 году, когда он оказался на Колыме по обвинению в шпионаже, и в 1949-м, когда он, ненадолго обретя свободу, был опять арестован и сослан в Норильск. В 1955 году Георгий Жженов был полностью реабилитирован.

О посылках я узнал в один из банных для «вольняшек» дней, когда начальник лагеря зашёл в баню, попариться с мороза. — Всё ещё живой, артист?! — удивился он, увидев меня на обычном месте за горящим бойлером. — Долгожитель!.. Хочешь — обрадую? Посылки пришли тебе из Ленинграда. Новость была настолько невероятна, что я никак не отреагировал. — Чего не радуешься? Моё молчание его озадачило. Зная, как быстро начальство меняет милость на гнев, я решил не испытывать судьбу по пустякам. — А это правда? — сказал я. — Где они? — На «17-м», где же ещё! — Так пошлите за ними кого-нибудь, гражданин начальник! Он рассмеялся: — Кого я пошлю?.. Хочешь жить — сам сходишь. — Мне не дойти. Вы же сами видите, в каком я состоянии… — А у меня весь лагерь в таком состоянии… — ещё пуще развеселился он. — Вот так-то, артист! Десять километров всего — и ты живой, думай!.. Сходить на «17-й» я разрешаю тебе. Когда мехцех, последнее приисковое строение, осталось за спиной, я послал прощальный взгляд лагерю и медленно побрёл по лунной дорожке, напоминавшей серебряную ленту фольги, размотанную по голубому безбрежью снега, навстречу восходу солнца, в сторону заповедного «17-го»… Вскоре начали слипаться, намерзать ресницы. Сплюнул. Слюна на лету превратилась в ледышку — первый признак, что мороз за сорок… Надо было идти быстрее, чтобы согреться, но не слушались, не шли распухшие, ватные ноги… Несколько раз оступался, падал… поднимался… Продолжал идти через силу, в надежде, что вот-вот появится «второе» дыхание, станет легче. Одышка заставила смириться — явно не срабатывало, не справлялось перетруженное сердце. Когда в очередной раз споткнулся и упал, окончательно понял: придется отдыхать — идти дальше нет сил. Так и остался сидеть на дороге. Когда немного восстановилось дыхание и унялось сердце, собрался с мыслями, пытаясь определить, где нахожусь и долго ли шёл. По знакомым очертаниям ближних сопок выходило, что отошёл от поселка всего-навсего километр-полтора, не больше. Все мои заочные банные расчёты за тёплым бойлером полетели к чертям, если за два с лишним часа пути мне удалось одолеть всего километр с небольшим. Сколько же потребуется времени на весь путь?.. Ответ не оставлял никаких надежд. Получалось, что идти придётся сутки — не меньше. Ни физических сил, ни иной энергии преодолеть это расстояние во мне не было. … Медленно повернулся спиной к леденящему ветру и поплелся, спотыкаясь, обратно. Ни отчаяния, ни жалости к себе я не чувствовал. Скорее наоборот: сознание принятого решения и ветер, от которого наконец нашёл спасение, подставив ему спину, принесли облегчение. Отчаяние настигло поздно ночью, когда я, насквозь промёрзший и обессиленный, перевалил через порог остывшей бани, ткнулся на свое обычное место между тёплым бойлером и стеной и завыл, как собака, почуявшая покойника. Прошло три дня. И вот снова начальник лагеря вызвал банщика и приказал топить баню. Целый день несколько слабосильных зэков скребли, чистили, мыли полы и лавки в парной, грели воду и топили бойлер. Две сорокаведерные деревянные бочки, заменявшие ванны, были наполнены горячей водой. Втайне от банщика мы исполнили традиционный «ритуал» — помочились в обе бочки, выражая тем самым нашу пламенную любовь к начальству, умудрившемуся за несколько зимних месяцев отправить на тот свет половину вверенных им заключённых. Начальник лагеря привёл с собой оперуполномоченного прииска. Это был высокий худощавый офицер (лейтенант МГБ) с внимательным взглядом тёмных недоброжелательных глаз. На приисках Оротукана этого человека звали «Ворон». Начальство явилось навеселе. Оба оживлённые и разговорчивые. Увидев меня у бойлера, начальник изобразил на лице радость: — С возвращением, артист!.. Как жизнь молодая? Слово «артист» ему явно нравилось. В его представлении я был чем-то вроде клоуна. — Подвёл ты меня, артист, ох как подвёл!.. Я, можно сказать, поставил на тебя… побился об заклад с лейтенантом, а ты взял и обманул меня… Нехорошо!.. Я говорю ему, — он показал рукой на уполномоченного. — Пойми, говорю, у него нет другого выхода, он должен дойти!.. Иначе подохнет здесь — он это понимает!.. Это я про тебя… а он мне своё: «Один не дойдёт — замерзнет!» Плохо, говорю, ты знаешь артистов!.. Они народ особенный, двужильный!.. Так что случилось?.. Почему вернулся? Как я ни крепился, слёзы все больше и больше застилали глаза. Я низко опустил голову, пытаясь сдержать их, не смог и впервые после возвращения беззвучно заплакал. — Ну всё — местный! — махнул на меня рукой начальник, давая понять, что сеанс общения закончен, отвернулся и, стянув с себя нижнее белье, с весёлыми охами и ахами полез в бочку с горячей водой. Его примеру последовал и уполномоченный. …Они веселились, поочерёдно бегали в парную, с хохотом обливали друг друга ледяной водой, «травили» анекдоты, с наслаждением пофыркивая в своих бочках, обсуждали предстоящие дела… …Я тихо скулил в своем углу, обняв тёплый бойлер, следить за которым, судя по всему, была моя последняя обязанность на этом свете. Из обрывков их разговоров, долетавших до меня, я понял, что утром уполномоченный отбывает в Оротукан, в управление. Фантастическая мысль зародилась у меня в мозгу: «А что, если попроситься вместе с ним? Ведь путь его обязательно будет проходить через „17-й“, другой дороги не существует?!» Я понимал всю безнадёжность моей мысли, понимал, что своей фантастической просьбой вызову лишь презрительную усмешку, и всё же с непонятной самому себе решимостью, решимостью отчаяния, что ли, выбрал момент, когда они, надев полушубки, докуривали послебанные цигарки, подошёл к уполномоченному и, глядя ему прямо в глаза, тихо сказал: — Гражданин начальник! Возьмите меня с собой до «17-го». Он появился, как и обещал вчера, перед самым рассветом… Легко подпрыгивая на неровностях тропинки, за ним бежали детские саночки, то обгоняя хозяина, то, наоборот, застревая в наметённом снегу… Он легко дёргал за веревку, привязанную к санкам, и те опять весело устремлялись под горку… На санках лежал маленький чемодан — обычный дерматиновый чемоданчик; в городах с такими ходят в баню или носят завтрак на службу. «Зачем ему санки? — подумал я. — Такой чемоданчик проще нести в руках…» — Слушай меня внимательно: пойдёшь следом за мной. Идти буду не торопясь, нормально… Но предупреждаю — не отставать! Отстанешь — пеняй на себя, уйду! Ждать не буду. Цацкаться мне некогда!.. Пойдёшь один или останешься подыхать на дороге… Отдыхать сядешь тогда, когда я скомандую, не раньше. Никакой самодеятельности — иначе уйду! Подходят мои условия? Сдюжишь?! — Постараюсь. — Тогда все, — подытожил он. — Тронулись! И мы пошли. Впервые за последние три дня вдруг, чуть ли не до рвоты, захотел есть! Опять стали мерещиться посылки… И чего только в них не было! В который раз смакуя, я перебирал их содержимое… Все, что я любил когда-то на «воле», укладывал в них, сортируя и отбирая продукты с расчётом на предстоящее долгое путешествие. Любимая рыба горячего копчения, севрюга, осталась дома — в посылку упаковали воблу (над ней время не властно)… насладившись запахом полубелого хлеба с тмином и изюмом, решительно заменил его сухарями… Мясо не взял — только твердокопчёную «салями» (она прочнее) и сало… Украинское сало… с розовой прожилкой, тающее во рту… Как и полагается, все углы посылок забиты чесноком и луком… Сахар брал только колотый, от «сахарной головы» — он слаще. Не забыл, конечно, и табак! Папиросам предпочёл сигареты и махорку, объём тот же, а табаку больше… Мороженое…… при чём тут…… мороженое? С ходу налетев на что-то непонятное, я ткнулся лицом в снег и… опомнился. Надо мной стоял уполномоченный и вытягивал из-под меня опрокинутые санки… посылки исчезли. — Ты чего? — Он подозрительно смотрел на меня. — Что с тобой? — Ничего, простите. — Выплевывая изо рта снег, я с трудом поднялся. Пройдя ещё несколько десятков метров, я упал, все-таки упал… Своё «горючее» сжёг дотла — мои баки пусты, и резерв исчерпан, — дальше идти не на чём, ни сил, ни самолюбия — всё израсходовано… Кто-то сказал: «Нет сил жить, и даже отчаяние моё бессильно!» Моё «отчаяние» помогло мне каким-то образом встать на четвереньки, изготовиться к очередному «старту»; я начал было уже раскачиваться, чтобы подняться, и в этот момент увидел подходившего ко мне уполномоченного. Я не мог скрыть радость, охватившую меня, заулыбался, но встать на ноги, как ни старался, не смог. С мрачным видом подойдя ко мне, он, ни слова не говоря, приподнял меня за шиворот из снега и усадил на санки. Чемоданчик переложил в ноги и крепко-накрепко прикрутил нас обоих верёвкой. Я не сопротивлялся. В моей душе сейчас победно пели ангелы, торжественно звучала суровая музыка Пятой симфонии Бетховена, исполняемая сводным оркестром всех лучших симфонических оркестров мира! И тут уполномоченного прорвало: — Чего улыбаешься, чего лыбишься, фитиль несчастный!.. Думаешь, жалко тебя стало? Нужен ты мне очень, артист… Посмотрел бы ты на себя, какой ты артист!.. Артисты в Москве, в Большом театре поют, а не на Колыме вкалывают… Спасибо скажи, что на меня, дурака, попал, а не на кого другого!.. Надо же! Расскажи кому — не поверят!.. Впрягся, как конь, в упряжку и тащу его, гада, контрика, — драгоценность какая, самородок!.. Брось улыбаться, говорю! Доулыбаешься, что брошу к чёртовой матери или пристрелю, как собаку, — навязался на мою шею, интеллигент… Все оставшиеся до «17-го» километры он материл меня последними словами (то проклиная, то угрожая). Не щадил и себя, клял за минутную слабость в бане… Ещё вчера он понял, что никаких физических сил пройти десять километров во мне нет, что моя просьба была чисто волевым всплеском, последней надеждой человека, стоящего на грани жизни и смерти… Он предвидел вариант, что, возможно, ему самому придётся тащить меня живого или мертвого… и всё-таки пошёл и на это. Вот, значит, зачем ему понадобились саночки, вот зачем он захватил их. Какие слова способны объяснить этот поступок? Кто может исследовать, найти объяснение причинам неожиданной трансформации в психике людей — в этой бесконечной войне Добра и Зла? Неподалёку от лагерной вахты уполномоченный остановил санки, распутал веревку, выматерился напоследок в мой адрес, закурил… Мы финишировали. — Спасибо, гражданин начальник! — сказал я. Игнорируя мою благодарность, он направился в помещение рядом с вахтой, на двери которого красовались три огромные, намалеванные суриком буквы — МХЧ (материально-хозяйственная часть); уже от двери, обернувшись, приказал: — Жди меня здесь, — и скрылся. Как собака неотрывно смотрит на дверь, в которую ушел её хозяин, приказав ей: «Сидеть!», так и я сейчас, ничего вокруг себя не видя, смотрел на МХЧ с надеждой и страхом и ждал возвращения уполномоченного. Вскоре он вышел, держа в руках два фанерных ящика, обшитые серым полотняным материалом, изрядно заштемпелеванные, с остатками сургучных печатей по стенкам, мои посылки… — Забирай свое наследство! — Он поставил посылки у моих ног. Наконец-то! Остался позади десятикилометровый тоннель между жизнью и смертью… Ценою нечеловеческих усилий я одолел его!.. Вот они — два ящика — у моих ног — в них всё!.. Моё спасение, моя жизнь! Они мои! И никто не в силах отнять их у меня! В жизни каждого человека бывают поступки (главные поступки его жизни), которыми он гордится или, наоборот, которые презирает, старается скорее забыть… В моем положении поступил я тогда единственно правильно — я сказал: — Гражданин начальник! Спасибо за всё, но я вас прошу, сделайте ещё одно доброе дело… — Какое ещё дело? — недовольно спросил он. — Отдайте посылки охране и прикажите не выдавать их мне… хотя бы в течение трех суток… Пусть несколько дней дают мне понемногу, порциями, понимаете?.. Уполномоченный серьёзно посмотрел мне в глаза и впервые, кажется, по-человечески искренне сказал: — Вот за это — молодец!.. Смотри-ка, сколько в тебе силы, оказывается!.. Сколько характера сохранилось… молодец! Теперь верю — жить будешь!.. Я догадывался, что ты мужик крепкий, жаль, что контрик. — Никакой я не контрик! — Ладно — не агитируй! Пошли. Он подхватил обе посылки и быстро зашагал к вахте. Когда меня позвали зайти в помещение, на столе лежали обе мои посылки. В комнате находились два дежурных вохровца. Распоряжался уполномоченный. — Вскрывай! — приказал он одному из вохровцев и, показав рукой на меня, представил: — Этот фитиль с «Верхнего». Пришёл за своими посылками. Три дня не давать ему их! Как бы ни просил — не отдавать! Кормите понемногу, раза три в сутки, чтобы не случилось с голодухи заворота кишок, понятно? Учтите: он сам об этом попросил — боится за себя. Охранник вспорол обшивку, подковырнул несколько раз верхнюю крышку и вскрыл посылку. Вытащить из неё ничего не удалось, кроме чудом сохранившейся описи, прилипшей к фанерной крышке. В ней перечислялось содержимое и количество каждого продукта. Всё, что было в посылке, а именно: сахар, колбаса, сало, конфеты, лук, чеснок, печенье, сухари, шоколад, папиросы «Беломор», вместе с оберточной и газетной бумагой, в которую был завернут каждый продукт, за время трехлетнего блуждания в поисках адресата перемешалось, как в стиральной машине, превратилось в единую твёрдую массу со сладковатым запахом гнили, плесени, запахом табака и конфетной парфюмерии… Все пропиталось жиром и табаком, засахарилось… Такая же картина повторилась и в другой посылке, с той только разницей, что там к содержимому добавились пара шерстяных носков и варежки. — Нда!.. — удивился уполномоченный. — Это называется поел, покурил и газетку почитал!.. И всё зараз, в один присест. Что будем делать? Выбрасывать или?.. Распоряжайся, ты хозяин! Охранники с брезгливым любопытством наблюдали за мной. Я подошёл к столу, откромсал ножом кусок и тут же при всех, почти не разжёвывая, торопливо проглотил, не разбирая ни вкуса, ни запаха, словно боясь, что кто-то может помешать или отнять у меня «это»… Так мучительно долго ещё никогда не тянулось время, как в эти последние трое суток. Ни лежать, ни спать я не мог — животный инстинкт гнал из барака к вахте, поближе к посылкам. Я окончательно потерял контроль над собой: не доверял охранникам, боялся, что они или выбросят посылки, или скормят собакам. Как волк из засады, следил за каждым, кто заходил на вахту… Когда подходило время получать очередную порцию, я умолял отдать мне всё — уверял, что я уже в порядке, клянчил, плакал, угрожал, оскорблял, кричал «фашисты!», грозился выбить стекла в окнах, бил кулаками в дверь, в стены вахты, скулил от бессилия. Спасибо охранникам!.. Они не поддались на мои «провокации» и в точности выполнили приказ уполномоченного. На моё счастье, у них хватило и нервов, и добродушия… Когда же им становилось особенно невтерпёж, они просто брали меня за шиворот и оттаскивали, как щенка, в снег, подальше от вахты… Наконец наступил долгожданный день — трехсуточный «карантин» кончился!.. К недоумению вахтеров, за посылками я не явился! Уже закончился утренний развод в лагере, — бригады вышли на работу, а меня все нет и нет… Послали старосту узнать, в чём дело, куда я мог подеваться. Никуда я и не «подевался» — староста обнаружил меня в баке, на своем месте — я спал!.. В самый критический, кризисный момент физической и нервной истощённости моё подсознание (самый безошибочный диагностик) пришло мне на помощь, сделав выбор между сном и пищей. Я спал глубоким, живительным сном праведника! Так спят тяжелобольные, переборовшие болезнь. Так, наверное, спали вывезенные из блокадного Ленинграда спасённые дети — наступил кризис. Когда староста разбудил меня, впервые за эти горестные месяцы я почувствовал в себе слабый огонёк надежды, впервые поверил, что буду жить! Когда «17-й» окончательно скрылся из глаз и перестали быть слышны: скрежет транспортёрной ленты, человеческие голоса и пыхтение паровых экскаваторов, когда в безбрежии сияющего на все четыре стороны слепящего снега воцарилась тишина, я остановился отдохнуть, мне захотелось есть… Весеннее солнышко уже давало о себе знать — было тепло, и клонило в сон… Но теперь я уже вполне владел собой. Я сидел на санках и ел — обстоятельно и неторопливо… Интересно, что содержалось в той «массе», которую я сейчас с таким наслаждением разжевывал? Я развернул опись и перечитал ее вслух. В конце описи большие, неровные буквы, тщательно выведенные непослушной рукой матери, промаслились, чернильный карандаш расплылся, потёк, но разобрать написанное было можно… Опись заканчивалась словами: «На здоровье, сынок! Береги себя».